Когда самолет уже приземляется во франкфурте, и, когда выходишь  в холл, стоишь и ждешь свой багаж, ты все это время там, там на Украине, а дуло невидимого уже автомата жжет то место, куда не попала пуля из него, а перед глазами стоит фрагмент носа, отчего то, того американца, который так хотел убить меня, но не убил, а автоматные очереди  его только прижгли мои волосы, на макушке, как будто бы кто то чем то каленым прожег мне волосы на голове до самой кожи. В самолете даже, сидящий рядом со мной какой то немец, весь полет все смотрел на меня, аж наконец сказала ему, что это от автомата, наверное американского. Сказала также ему, что волосы вырастут,  и что у меня планы остричься, а кроме того, пока могу носить панамку на голове, такую белую, с бантиком.  Он сидел , обернувшись, а потом спросил у меня, не хотела бы я выпить с ним коньяку. Отказалась. Коньяк пью редко, должен быть очень хороший,  а самое главное, пью его очень мало и не скаждым встречным -поперечным и не днем.
Все стирается и все как  в о   мгле. Остаются какие то отрывки. Стоит перед глазами стена дома, помню ее отчего то в деталях, как будто бы смотрела на нее черз микроскоп.
И вообще война на Украине - это дерьмо, кровь и ярость. А перед глазами стоит лицо маленького ребенка- мальчика, с беоесыми прожжеными волосами, с голой попой сидящего на пыльной земле, перед разваленным снарядом домом, в который все стреляют и стреляют с телевышки нацики градом, а он сидит и плачет и растирает по лицу слезы и сопли, а в доме за его спиной уже никого не осталось.